"Часть души улетела". В.Новиков |
| 02.05.2011 г. |
 1. БОЛЕЗНЬ Вторую зиму заметают седые снега черную металлическую оградку со скромным надгробием, в строгом ряду таких же траурных оградок и могильных плит, что на кладбище в подмосковных Ракитках. На том кладбище, под тем серым гранитным камнем лежит моя мама. Несмотря на то, что кладбище находится в десяти километрах от Москвы, оно считается городским, столичным. Мама моя сильно болела в последние годы, и перед каждой Пасхой настойчиво просила: - Похороните меня на обычном деревенском кладбище. В Москву не везите. Попусту денег не трате. - Ну что ты, мама, в самом деле, - сердился я обычно! - поживи ещё, порадуйся жизни, весне, внукам, Пасха ведь скоро. Христос воскресе. - Нет, не жилец я уже на этом свете, - вздыхала она горестно, греясь на лавочке у старой дымной бани, что приткнулась на самом краю садового участка у густых зарослей малинника. В затишке, под лучами ласкового апрельского солнышка, закутанная по самые глаза в старый пуховый платок, одетая в телогрейку с поднятым воротником, обутая в короткие серые валенки с толстой войлочной подошвой, заботливо простроченной дратвой но низу заботливыми и умелыми руками моего отца, она немного добрела, даже улыбалась, но потом снова мрачнела: - Нет, не жилец я! До этой Пасхи вряд ли доживу. Мама часто плакала, отведя в стороны мокрые и красные от слез глаза. Быстро, чтобы никто не увидел, смахивала ладошкой со щеки крупную слезинку. Но даже я, успокаивая её, чувствовал в такие минуты, что жизнь потихоньку уходит из мамы, и знал, что она догадывается о том, что я думаю. Бедная, она жутко страдала в ту пору. Сахарный диабет основательно разрушал её организм, подобно мерзкому червяку, забравшемуся в самое чрево яблока, и наделавшему там, в сладкой мякоти, множество своих гнилых, гнусных ходов. Люди, мучаясь диабетом, становятся вспыльчивыми, раздражительными, обидчивыми, капризными, словно малые дети. Зная это, мы старались её не огорчать. Но моя мама, надо отдать ей должное, сражалась с болезнью мужественно. Только теперь, когда выяснились совсем другие обстоятельства её болезни, я понял, каких невероятных усилий стоило ей это внешнее спокойствие, чтобы безропотно переносить жуткую боль во всем теле. Она только непрерывно стонала от этой ежеминутной и адской боли, но ни разу не повысила своего голоса ни на кого из близких. И как иногда всё бывает в жизни непредсказуемо, доходит порой до смешного, если бы не было так грустно. Умерла мама не от сахарного диабета, как мы думали, не от инсульта, спровоцированного сахарным диабетом, а от рака желудка. - Четвёртая, самая опасная, стадия, - сказали нам в морге врачи при вскрытии. Где же были московские медики до этого? Почему раньше не обнаружили рак? На более ранних стадиях его развития? Нет ответа! Нет ропота. Никто не виноват. Вот только человек умер, обычный российский человек, лишенный самого элементарного - квалифицированной врачебной помощи. И как я теперь могу смотреть в глаза врачей с их клятвами Гиппократа, малыми зарплатами, ежедневными личными проблемами? Если бы знать раньше этот страшный диагноз! Но наши врачи не обнаружили этот недуг даже тогда, когда мама лежала в больнице незадолго перед смертью. Её выписали, обследовав полностью, по уверениям больничных врачей, с положительным диагнозом. - Здорова, - сказали врачи. - Это у нее обычные старческие болячки! Мы знали, что стариков в наших московских больницах не любят долго лечить, они, старики, это прекрасно чувствуют и все понимают. Они давно смирились с тем, как их называют с легкой руки одного видного российского чиновника. Они в России - ДОЖИТЕЛИ! После выписки из больницы маме совсем поплохело: три месяца она ничего не ела, не взяла в рот ни единой маковой росинки. Бедный мой отец сбился с ног: кормил её из ложечки, уговаривал поесть, но пища вываливалась изо рта. Три месяца она пила только слабо заваренный чай, чуть подслащенный сахарином. И вот её не стало... Поздним вечером, почти ночью, накануне Пасхи, позвонил отец: - С матерью плохо. Приезжай немедленно! Вызвали скорую, приехали врачи сделали укол, но в больницу везти отказались. После укола ей стало ещё хуже, она всё хрипела и почти не узнавала нас. Вторая бригада врачей, приехавшая через час, так же отказалась забирать маму. Чувствуя неладное, я тут же привёз монаха из Донского монастыря. Собираясь в дорогу, он взял с собой бутылку монастырского кагора, свечи, крест, кадило. Не знаю, какое лекарство ей вкололи врачи, но к нашему со священником приезду мама уже перестала реагировать на голоса. Отец Михаил, молодой монах Донского монастыря, обратился к маме: - Валентина Николаевна, причащаться будем? Мама слегка кивнула головой, и мы почувствовали облегчение: она стала понимать, о чём её спрашивают. С благоговением и надеждой мы разожгли кадило и стали творить причастие. Маленькая комната с широкой кроватью, на которой лежала умирающая, быстро наполнилась кадильным дымом. Во время каждения, из красного угла комнаты, сурово и сострадательно смотрел на нас с почерневшей иконы Никола Угодник. Когда мы поднесли ложечку со святым причастием к маминым губам, она не смогла их открыть. С трудом мы отжали зубы и влили кагор в мамин рот. Но организм уже ничего не принимал, и кагор тоненькой струйкой стек по уголку рта на мамин подбородок, затем на подушку, окрасил одеяло красным. После причастия я отвез отца Михаила в монастырь, а когда, спустя полчаса, вернулся, то увидел рыдающих над маминой постелью отца и брата. Вызвали в третий раз за эту жуткую ночь врачей, эскулапы, едва притронувшись к маме, констатировали остановку сердца. Отцу стало плохо, и соседи увели его к себе, брат, предварительно позвонив, ушёл в похоронное агентство. Уже давно рассвело, люди спешили на работу и никто не заметил, что в стране стало меньше ещё на одного человека. Жизнь продолжилась в её неумолимом беге и развитии. А в тесной квартирке кирпичной пятиэтажки, с непостижимой обнаженностью бытия обозначилась очередная житейская драма. 2. ПОХОРОНЫ В комнате мы остались вдвоём - мама и я. Размеренно тикал на тумбочке будильник, хлопали и скрипели в общем коридоре соседские двери, с улицы, в открытую форточку, пробивалось упругое разноголосье толпы, а в комнате царил скорбное молчание. Неожиданно у мамы открылся рот, и отвисла нижняя челюсть. В таких случаях покойнику поддевают под подбородок полотенце и перевязывают его узлом на затылке, чтобы мышцы лица не застыли; застынут, окостенеют и тогда уже рот нельзя будет закрыть. Я так и сделал: привязал подбородок полотенцем, сложил её руки на груди крест на крест, и тоже перевязал их полотенцем. Приехала карета скорой помощи, эта зловещая труповозка, два дюжих санитара расстегнули молнию чёрного полиэтиленового мешка, скоро взяли маму за руки и ноги, стали укладывать её в мешок. Я отвернулся, но какая-то непостижимая, непреодолимая, сверхестественная сила повернула мою голову и заставила наблюдать ту картину, когда человека увозят навсегда из дома. Кода санитары стали укрывали маму в мешок, неожиданно её голова откинулась и с силой ударилась затылком о деревянный пол. Санитар чертыхнулся, а во мне этот удар отозвался новой болью и стоном. Санитары быстро застегнули молнию траурного мешка и унесли тело в машину. Через час брат привёл похоронного агента. Они вдвоем что-то говорили мне о ценах на венки, цветы, гроб, что-то согласовывали со мной, но я ничего не понимал, отвечал механически, казалось, что я ничего не слышу. Перед глазами стояла та унылая картина, когда тело дорогого мне человека навсегда покинуло эту квартиру в наглухо застёгнутом чёрном мешке. И этот жуткий стук головы о пол.... - Поставьте у кровати умершей ведро с марганцовкой, - до моего сознания только сейчас дошли слова похоронного агента, - марганцовка втянет в себя трупный запах. Марганцовки в доме не было, я сходил в ближайшую аптеку, купил необходимый компонент, развел пачку в цинковом ведре, перемыл этим раствором все полы в квартире, открыл все форточки и поставил ведро у кровати. Так начался и неожиданно закончился этот страшный день. На кладбище лежал мокрый и грязный ноздреватый снег, в некоторых местах он сошел, обнажив холмики могил, от которых пахло сырой глиной и прощлогодним перегноем. Липкая кладбищенская глина пудами висла на сапогах, дорожки меж могил превратились в жирные глинистые болота. Было начало апреля. Нам повезло, если можно так сказать: могилу для мамы выкопали на взгорке, при этом соседние могилы стояли в воде, и мы укладывали гроб в сухую, ещё не оттаявшую с зимы землю. Перед этим, на отпевании в кладбищенской часовне, мой отец совсем обессилел и потерял было сознание, его придержали за руки, усадили на скамейку. Внуки подвели его для последнего поцелуя к гробу, он едва смог приложиться к холодному маминому лбу, перетянутому траурной церковной лентой. Священник запел последний канон, установили на гроб крышку и прибили её длинными гвоздями... 3.ПОКАЯНИЕ И вот тут, я как-то неожиданно остро ощутил свою безграничную вину перед родившей и воспитавшей меня женщиной. Перед мамой! Я был плохим сыном, мало виделся с нею даже в те дни, когда она тяжело болела. Даже злился на неё, когда она пыталась жаловаться на свои болячки. Говорят, что к старикам надо приезжать в гости как в последний раз, наверное, так оно и есть на самом деле, только я, непутевая головушка, основательно забыл об этом, редко приезжал в гости, а приезжая, выдавливал из себя обыденные, скупые слова, не имеющие тепла и уважения, ссылался на свою работу, вечную занятость и усталость. И сейчас ведь ровным счетом ничего не изменилось: и сейчас я по-прежнему редко заезжаю к своему отцу, ставшему совсем одиноким и больным. Мама, мама.... Почему-то, после твоей смерти, я чаще стал вспоминать свое детство, тебя, такой молодой и красивой. И совсем не вспоминаю тебя старой и больной. Видно, ты там, на небе, именно такая - молодая и красивая. И в такие минуты часть моей души, а может, и вся моя душа покидает бренное тело и устремляется в иные миры, на встречу с тобой. Здесь я чувствую себя обездоленным сиротой, беспомощным и горьким. Там мне становится теплее. И еще мне часто, особенно перед Пасхой, вспоминаются наши богоугодные, с щемящей радостью и грустью, пасхальные приготовления. Как же я желал, как надеялся, что ты доживешь, дотянешь до той, последней в твоей жизни Пасхи. Но ты не дожила, не оправдала наши надежды. Не хватило нескольких недель. Видно, Богу так было угодно. Мне тогда казалось, что пасхальный праздник чудесным образом оздоровит тебя, подобно Лазарю, воскрешенному Создателем. Хорошо помню все наши пасхальные заутрени, когда ты была еще здорова и с просветлевшим лицом хлопотала на даче в столовой нашего уютного пятистенка. Вечером в страстную субботу я уезжал с отцом на освещение куличей в соседнюю деревню. Ночью, после Крестного хода, мы успевали исповедоваться, приложиться к Плащанице и причаститься Святых Тайн на долгой и радостной пасхальной заутрене. Перед Крестным ходом в деревенский храм набивалось множество народа, все зажигали праздничные свечи из прокрашенного в красный цвет воска, что придавало особую торжественность заутрене. Время приближалось к полуночи, не только храм, но и вся церковная ограда все гуще наполнялась людским гомоном. Бывало, кто-то крикнет в ограде: - Звонарь идет. Сейчас грохнет. И большой колокол на свежевыбеленной высокой звоннице неожиданно грохал над затихшей толпой. От первого звонкого удара по окрестным полям и лесам словно прокатывалось большое серебряное колесо, за ним второе, третье... - Светловещанный звон, - скажет кто-то из прихожан в половину хриплого, простуженного голоса и перекрестится истово, со счастливой улыбкой на устах. А пасхальная радость все ширится: на середину храма выносят из алтаря хоругви, серебряный запрестольный крест. Народ расступается на две половинки, давая пройти хоругвиносцам на выход. За ними плотной толпой идут прихожане с заженными свечами, прикрывая от ветра ладошками прыгающие огоньки. Каждый мечтает донести такой огонек до своего дома, чтобы зажечь в красном углу домашнюю пасхальную свечу. После колоколов и праздничного хода в церкви начинают служить Великую полунощницу: поют "Волну морскую", и священники в белых ризах поднимают Плащаницу, уносят ее в алтарь, где она будет лежать на престоле до праздника Вознесения. Тяжелую золотую гробницу с грохотом отодвигают в сторону, на обычное свое место, и в грохоте этом слышится что-то значительное, пасхальное - словно, как много лет назад, отвалили первые христиане огромный камень от гроба Господня. Наступает тишина и среди этой тишины первый голос выводит: " Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси"! Говорят, когда все выходят Крестным ходом из храма и дверь закрывается, то святые угодники сходят со своих мест и христуются. Обогнув храм, Крестный ход останавливается у закрытых дверей, три раза поют "Христос воскресе из мертвых". Священник с заяснившимся, острым от строгого поста, лицом светло и громко восклицает в прохладном весеннем воздухе: - Христос воскресе! Люди, с теплящимися свечками в руках выдыхают тоже светло и радостно: - Во истину воскресе! Когда читается пасхальный канон, церковь начинает пустеть. Усталые, радостные и какие-то умиротворенные прихожане расходятся потихоньку по домам: разговеться к пасхальным столам, вздремнуть. В храме остаются причастники и мы с отцом среди них. У отца болят ноги, он вскоре уходит подремать в машину, заводит двигатель, греется. Я же остаюсь на причастие. После причащения Христовых тайн, особенно на первой полуношнице, душа поет голосами ангелов. Самое любимое мое причастие - пасхальное. Вереницу автомобилей, разъезжающихся от храма по окрестным деревням и дачным поселкам, обязательно сопровождают работники дорожной милиции, останавливают машины, проверяют документы у водителей. Всё делается с доброй и извиняющейся улыбкой на замерзающих от утренней прохлады лицах. Только кто же будет лихачить или злоупотреблять за рулем в такое богоугодное утро, если в теплых домах ждет пасхальный стол, нарядный, хлебосольный, яственный. Даже краше, чем новогодний. Из полуоткрытых окон многих автомобилей слышится тоненькое, как множество серебряных колокольчиков, пасхальное пение: "Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ, и сущим во гробе живот даровав!". Это старушки-богомолицы, причастившись, выводят радостно и свело своими голосами райские слова . К нам в машину тоже подсели деревенские бабушки-попутчицы из церковного хора, поэтому из нашей машины пение самое лучшее и самое торжественное. Кручу руль, а в ушах еще звучат слова Иоанна Златоуста: "Аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего доброго и светлого торжества. Воскресе Христос и жизнь жительствует!" Жарко топится печь, радостно потрескивают в ее горловине березовые полешки, на плите варится благоухающая еда для разговления, посреди горницы накрыт большой праздничный стол. И чего на нем, этом столе, только нет: в самом центре стоит пасхальный каравай с горящей в корке свечой, рядом - открытая бутылка церковного кагора, перевитая декоративной мешковиной, чуть в сторонке выглядывают разноцветными боками из глубокой деревянной миски крашеные пасхальные яйца, имеется на столе красная, черная икра, жареные куриные окорочка, запеченная в сыре и ананасах свинина, тонкие ломтики балыка и копченой колбасы, стоят, как солдаты, высокие пакеты с соком и стеклянные графины с холодным морсом, салаты и рыба, разложенные по тарелкам, кружат голову от своего вида и запаха. Ради того, чтобы мы приехали такие замерзшие и усталые как раз к этому роскошному праздничному завтраку, ты мама, не ездила с нами на службу, а кашеварила всю долгую пасхальную ночь, топталась на кухне, и только перед самым нашим приездом, включив плиту на минимальный огонь, ложилась чуток прикорнуть на скрипучую кровать. Как же вкусен был твой пасхальный стол на разговенье. А за окнами уже брезжит деревенский туманный рассвет. С восходом солнца, с первыми его лучами, разговевшись и насытившись, мы уходили спать, а ты, мама, опять хлопочешь на кухне, что-то убирая со стола и протирая посуду. 4. У ПРЕСТОЛА СКОРБЯЩИЕ Поминальные дни: третины, девятины, сорочины, полугодины, годины, родительские субботы и вселенские панихиды. Мы приехали с кладбища на старом разбитом ПАЗике, задернутом траурными занавесками, такие машины водители сразу стараются обогнать на дороге, сели за скорбный поминальный стол. Как он отличался от тех пасхальных! И не только стол. Все в этой печальной комнате напоминало о маме. Ее вещи: яркий платок с крупным маковым рисунком, пестрый сарафан в ядовито-зеленый лист и мелкий ярко-коричневый шиповник на спинке кровати, синий халат на крючке в открытом шкафу - все это, по обычаю, надо раздать нуждающимся. Почему так, я понял только через некоторое время. Пока же вещи лежат на своих местах. Вот только за этим столом рядом с нами нет мамы. Уже несколько часов она лежала в сосновом гробу в сырой весенней могиле. - В первые три дня о покойниках треба говорить только хорошее, - шепчет старая соседка, зашедшая на панихиду и по старушечьи, как это когда-то делали в деревнях, обтирает уголки губ острыми краями своего белого головного платка после поминальной рюмки. - В эти три дня душа умершего облегчается в скорби, кою она чувствует по разлучении с телом, - продолжает свою мысль старушка. - В течении двух дней душа вместе с ангелами ходит по земле, по родным местам, около родных и близких своих и бывает подобна птице, не имеющей гнезда себе, а на третий возносится к Богу! - А на девятый день?- спросил я у старушки. - В этот день ангелы показывают душе различные обители святых и красоту рая. И душа люто страждет, что не восхотела она на земле добрыми делами уготовить себе жилище праведных. До девяти дней душа еще находится на земле, но самыми страшными для души становятся оставшиеся тридцать дней - до сороковин. В такие дни душа водится по разным затворам ада, видит великих грешников, убийц, пьяниц. Тяжело ей, душе-то бедной, в эти дни. Страдает она, прямо рвется на части. На сороковины душа возносится опять к Богу и получает место до Страшного Суда Божия. После девятин и до сороковин душа просит помощи у родных и близких. Тяжелый долгий траурный день подходит к концу. Все незаметно расходятся, словно испаряются в пространстве, в пустоте. Следующим утром, перед церковной службой, мы заказали на подворье Соловецкого монастыря на Садовнической улице сорокоуст по усопшей. А потом была светлая Пасха, которую мы впервые в тот год встречали без нашей матушки, без ее заботливого ожидания нас холодным апрельским рассветом из деревенской церкви, без вкусных, выпеченных ею куличей. В ту Пасху весь наш дачный домик казался каким-то опустевшим и неприбранным. Казалось, что из него ушла часть души, часть нашей дружной жизни. Не шкворчали, как прежде, утром на сковородке золочеными боками куриные окорочка, по дому не разносился вкусный запах разговления, не чувствовалось в доме, как прежде, такой желанной, теплой и тихой радости домашнего быта. Радость была в то пасхальное утро только наполовину в нас. В сороковины я молился в церкви перед алтарем об усопшей и молитва моя была обращена к Богу: "Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечного представльшуюся рабу Твою Валентину, и, яко Благ и Человеколюбец, отпущай грехи и потребляй неправды, остави, ослаби и прости вся вольныя ея согрешения и невольныя, избави ея вечныя муки и огня геенского и даруй ей причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя..." Очень она нужна - эта поминальная молитва усопшим, скорбно стоящим и у престола Господня, и смиренно ждущим его строгого суда. В тихом церковном полумраке теплятся, потрескивая, свечи, храм глухо отзывается отзвуками приглушенного шепота немногочисленных в этот будний день прихожан, и мне на миг показалось, а может я на самом деле увидел из под опущенных долу век, там, в глубине, за солеей на золотом иконостасе, что Спас улыбнулся мне мягко и одобряюще, и я понял, что моя молитва услышана им. В ту ночь я спал праведным сном ангела со спокойной улыбкой на счастливом лице своем. Новиков Владимир Николаевич |
