Лицо земли нашей: Тема родины и преподобного Сергия Радонежского в творчестве М.В. Нестерова

«Хорош Божий мир! Хороша моя родина! И как мне было не полюбить ее так, и жалко, что не удалось ей отдать больше внимания, сил, изобразить все красоты ее, тем самым помочь и другим полюбить мою родину!»

Образ преподобного Сергия Радонежского и тема родины с раннего детства были слиты для Нестерова нераздельно.

Лик святого смотрел на него с семейной иконы родителей и с лубочной картинки, где Сергий делился с медведем хлебом…

В Уфе Нестеров любил бывать в Сергиевской церкви, которая была од-ной из первых построена в Уфе. А первую церковь, Троицкую, построили «об один день» в 1574 году прибывшие из Москвы стрельцы, тем положив начало Уфимской крепости. Ее освящали и в ней служили затем попы-черноризцы, присланные из Троице-Сергиевой лавры.

Сочетания названий этих двух церквей в Уфе свидетельствовало о преемственности традиций.

Позже Нестеров сам бывал часто в Троице-Сергиевой лавре и проживал «на этюдах» в окрестностях Сергиева Посада целыми месяцами. Он полюбил эти места — и Москву. Она стала для него родным городом, в московскую Третьяковскую галерею он дарил свои главные картины, посвященные преподобному Сергию.

«Никого он не писал так часто и с такой неиссякаемой любовью как Сергия Радонежского», — писал о Нестерове его близкий друг С.Н. Дуры-лин. — «С молодых лет и до последних дней своих Нестеров убежден был в том, что “Видение отроку Варфоломею” — его лучшее произведение…»

— Кому ничего не скажет эта картина, тому не нужен и весь Нестеров, — не раз говаривал он о себе.

— Жить буду не я. Жить будет «Отрок Варфоломей». Вот если через тридцать, через пятьдесят лет после моей смерти он еще будет что-то говорить людям, значит, он живой, значит, жив и я.

О чем говорит эта картина? Сюжет ее, на первый взгляд прост: мальчи-ка Варфоломея, в будущем преподобного Сергия, послали искать пропавших жеребят, он встретил под дубом молящегося святого старца, и тот спросил его: «Чего ты ищешь, и чего ты хочешь?» Мальчик ответил, что отдали его в книжное учение, но ему не дается грамота. Старец помолился о нем, благословил его просфорой и сказал, что этим дастся ему «благодать Божия и разум святого Писания».

Родители Сергия Радонежского были знатными боярами, они прибыли в Радонеж из Ростова вместе с детьми как беженцы, в результате кровавой междоусобной смуты. Поэтому встреча Варфоломея со старцем могла произойти и в окрестностях и Ростова, и Радонежа. На вопрос святого старца: «Чего ты ищешь, и чего ты хочешь?», отрок мог попросить его помочь отыскать жеребят, вернуть власть и имение своим родителям, отомстить обидчикам, наконец, но он попросил его помолиться о том, чтобы ему давалась грамота. Учились читать тогда по Псалтири, читали, как правило, духовные книги: Святое Писание, жития и наставления святых отцов. Чтобы преуспеть в мирской жизни, грамота была тогда не очень нужна, ведь еще спустя века Борис Годунов смог занять царский престол, не зная грамоты.

Поиски высшего смысла происходящего, Промысла Божьего в самые трудные времена жизни и обращение к молитвенной помощи святых, свойственные русским людям, нашли отражение в этой картине. Не случайно впоследствии образ мальчика, так похожего на образ отрока Варфоломея, идущего впереди народной толпы навстречу Христу, возникнет в его картине «Душа народа», а сам преподобный Сергий займет свое место подле Христа рядом со святителем Николаем в картине «Святая Русь».

С «Видения отроку Варфоломею» и «Пустынника» можно стало гово-рить о появлении в русском искусстве «нестеровского человека» и «нестеровского пейзажа».

«Люблю я русский пейзаж, — писал он А.А. Турыгину, — на его фоне как-то лучше, яснее чувствуешь и смысл русской жизни, и русскую душу».

Нестеров долго искал пейзаж для «Варфоломея» в окрестностях Сергиева Посада, пока «однажды с террасы абрамцевского дома» ему не представилась «такая русская, такая осенняя красота», что он уже не искал другого. И было это увидено именно с террасы дома, где жил раньше со своей семьей «старик Аксаков», который вместе с его сыновьями-славянофилами был одним из близких ему по духу людей.

«Деревня, мир, тишина, спокойствие! — писал С.Т. Аксаков. — Вместе с благовонным освежительным воздухом вдохнете вы в себя безмятежность мысли, кротость чувства, снисхождение к другим и даже к самому себе. Неприметно, мало-помалу рассеется это недовольство собою, эта презрительная недоверчивость к собственным силам, твердости воли и чистоте помышлений — эта эпидемия нашего века, эта черная немощь души, чуждая здоровой натуре русского человека, но заглядывающая к нам за грехи наши».

В течение жизни не раз возвращался Нестеров к важным для себя те-мам и образам, так он создал несколько вариантов картины «Родина Аксакова», изображая на ней уфимские холмы над Белой. Когда я оказалась в окрестностях Сергиева Посада, в Абрамцеве, то подмосковные дали, холмы, перелески в этих местах мне сразу напомнили наши пейзажи и картины Нестерова.

Тема родины была всегда чрезвычайно важна для него. Во время своего первого заграничного путешествия, предпринятого для изучения творений великих европейских художников, Нестеров перечитывал в дороге труд Н.Я. Данилевского «Россия и Европа», спорил с европейцами о судьбах России и делал первые зарисовки к будущему «Варфоломею».

Не только великие имена влекли его в Европе. Он проводил часы в Париже на выставке перед картиной «Жанна д’Арк слушает небеса» Бастьен-Лепажа и писал о ней родным: «Вся фигура ее, еще не сложившаяся, полна грации простой, но прекрасной, она как будто самим Богом отмечена на что-то высокое… Публика довольно равнодушна к ней (???)», — изумлялся он и пытался понять, как смог художник передать «момент молитвенного экстаза с глубочайшей проникновенностью и трогательной простотой».

Простота и поэтичность станут для Нестерова главным критерием оценки произведения. Причем «поэтичность» в оценке Нестерова, как правило, означала духовность и передачу «живого молитвенного чувства».

«Интерес картины заключаться должен в возможной поэтичности и в простоте трактовки ее. Достигну ли я этих, по-моему, главных и совершенно необходимых условий картины, скажет будущее»,— писал он в письме Н.А. Бруни о «Видении отроку Варфоломею». Для него в искусстве всегда была важнее всего «духовная сторона картины, преобладание в ней пламенной духовной жизни над телом… Великое проявление человеческого духа на почве христианства».

Нестеров не любил, когда его называли живописцем, всю жизнь он доказывал право называться художником, и патриотизм был для него одним из главных свойств, присущих истинному художнику. Бастьен-Лепажа он вспомнит в России еще не раз.

«Спасибо Бастьен-Лепажу, это поистине великий художник, который, создав “Жанну д’Арк”, искренне сказал, как он любит свою родину… Теперь два слова о своих деяниях. Живу я в Хотькове, работаю этюд к картине «Явление старца отроку Варфоломею (пр. Сергию)», — писал он в августе 1889 года Н.А. Бруни.

Бастьен-Лепаж, любя свою родину, изобразил национальную героиню Франции; для Нестерова национальный русский герой — преподобный Сергий Радонежский.

Нестеров любил образ Сергия Радонежского, написанный В.М. Васнецовым. Он писал о творчестве Васнецова: «Это большой художник, — один из немногих горячо любивших Россию, умевших показать ее героев».

Образ преподобного Сергия работы В. Васнецова, который понравился ему в Абрамцевской церкви, поразил его тем, что этот строгий, даже суровый инок был изображен там не как «византийский святой вообще», а как «древнерусский человек среди русского пейзажа с березками и водой». Он запомнился ему навсегда и «как бы позвал его в долгую работу над тем же лицом и пейзажем».

«Может, мое призвание не образа, а картины — живые люди, живая природа, пропущенная через мое чувство, словом — “опоэтизированный реализм”», — писал он А.А. Турыгину 22 апреля 1901 года, определяя тем магистральный путь своей жизни.

Духовная тема останется главной в его творчестве, но он будет уходить от канонического изображения святых, ища в них общее с лицами современников и приходя в этих поисках к созданию больших эпических полотен, «где от святителя до друга вся жизнь отражена» (как писал позже в своих стихах поэт Валерий Исаянц).

Участвуя с Васнецовым вместе в росписи Киевского Владимирского со-бора, Нестеров испытывал «удовольствие быть глаз на глаз с творчеством Васнецова, творчеством безыскусственным, добродушным и ясным, как день Божий, способным просветлить и умилить сердце, склонное к порывам жестоким и несправедливым».

«Самое драгоценное в искусстве — Божий дар, талант, он должен слу-жить к выражению чувств добрых и прекрасных, путем ли живописи, музыки или всеобъемлющей поэзии… Вот вам моя исповедь», — писал он в письме М.П. Соловьеву в 1898 году.

«Вершиной, достигнутой в русском искусстве», он считал творчество А.А. Иванова, отмечая его «великое религиозное вдохновение»: «Там глубочайшая здоровая, истинная мистика, ни фальши, ни кривлянья, ни суемудрия в Иванове нет, к нему подход доступен всякому, как доступен он к Евангелию».

С горечью он писал в 1923 году Сергею Дурылину: «Наши поэты, живописцы, говорят, и музыканты, не с сегодняшнего дня ушли в технику, в мастерство кисти, рифмы и проч., перестав видеть, любоваться природой и человеком, “их душой” — непосредственно… подменив лучшее, Божие, безбожным, бездушным… всякими ужимками и прыжками».

Он помнил и ценил работы старых мастеров. В.Д. Поленову он писал, поздравляя его с 80-летием: «Путь, пройденный Вами — одинаково славный для Вас и для родины нашей».

Евангельская тема в творчестве реалиста Поленова не могла не тронуть его сердца.

Настаивая на том, что художник должен своим даром, данным ему от Бога, «служить к выражению чувств добрых и прекрасных», тем самым он шел с самого начала своего творчества против модных веяний своего времени.

Передвижники изображали «жизнь как она есть», с ее нищетой, грязью, грехами. В моде была сатира и карикатуры, и они Нестерову удавались! Вспомним первый рисунок, подаренный им в 1883 году с гордостью своей невесте, М. Мартыновской — «Вспышка у домашнего очага.

Сцена из мел-кочиновничьей петербургской жизни», или его рисунок «Первая встреча» («Конский топ»).

Встреча и недолгий брак с этой прекрасной девушкой перевернули жизнь задиры и «чучелы», как он себя называл в письмах к ней, признаваясь: «Ты — святая, я не стою тебя… Ты прекрасна своей душой». После ранней смерти, ее скромный, но притягательный облик даст в его творчестве череду пленительных женских образов. «В искусстве нашем меня всегда больше привлекала не внешняя красо-та, а внутренняя жизнь и красота духа», — скажет впоследствии он.

«Нестерову был дорог человек в его лучшем, в том, что в нем «сквозит и тайно светит», — писал о нем Сергей Дурылин.

Элеонора Хасанова отметила: «Нестеров никогда не писал заказных портретов, его героями становились только близкие ему по духу люди — люди “примечательные по яркости христианского веропонимания, ищущие свой путь ко Христу”».

«Меня тянуло, как художника, к типам положительным. В нашей литературе, искусстве было совершенно достаточно выведено людей, позорящих себя, свою родину», — заявлял он. Он всматривался в работы своих современников, отмечая их достиже-ния и успехи, но шел в творчестве своим путем. Так, работая над своей картиной «Юность Сергия», он написал родным: «На днях видел давно жданную «Сходку» С. Коровина… Эта вещь замечательная и судьба ее, вероятно, выдающаяся. Здесь показан мир Божий как он есть. Это диаметрально противоположная вещь моей. Это нечто вроде «Власти тьмы» Л. Толстого».

Он спорил с друзьями, когда видел в них излишний критицизм по отношению к «свинству Свиньиных» в России и излишнее восхищение культурной Европой.

Он писал А.А. Турыгину: «Письмо твое, полное увлеченностью «куль-турностью», я получил и, конечно, с ним не согласен…. от свинства не за-страхован ни англичанин, ни тобой излюбленный немец… Напомню, что называемый тобою «российский хлам» — как-то «нутро», талантливость и патриотизм — дали нам героев: Ломоносова, Щепкина, Иванова, Скобелева, не говоря уже о времени более отдаленном, где были у нас и Минины, и Сергии Радонежские. Называю тебе нарочно имена, вышедшие из народа, и думаю, что перебирая тысячи наших славных имен, легко убедиться, что только лишь благодаря такому «российскому хламу», как талантливость и патриотическое чувство, земля наша стала великой землей, с нами говорят и слушают нас внимательно».

В грозовой атмосфере грядущего XX века и в бурном начале его он на-пряженно думал о судьбе России. Среди круга его общения — лучшие умы современности: Л.Н. Толстой, о. Павел Флоренский, С.Н. Булгаков, И.А. Ильин… Он искал ответа и в духовном опыте прошлого… Плодами его исканий стали картины цикла о Святой Руси.

На его картинах, по меткому выражению В. Розанова, предстает «молящаяся Русь» , в самых трудных исторических обстоятельствах ищущая ответ у Бога.

М.В. Нестеров считал неразрывным существование православия и русского народа, несмотря на отход от него многих своих современников: «Православие слагалось исканием правды, самоотвержением тысяч людей» и перечислял их: Аксаков, Самарин, Достоевский… «Православие просуществует еще тысячелетия. Народ, который создал Пушкина, Достоевского, Толстого нельзя считать погибающим… Православие — [это] поэзия народа…».

Он ликовал, когда услышал оценку его творчества Л.Н. Толстым: «Не-стеров передает настроение народной души, народной поэзии» . Одну из своих главных картин, написанную в 1914–15 годах, он назвал «Душа народа» («Христиане»). Тема Святой Руси была для него главной в творчестве.

«Каждый народ любит cвою Родину и находит для нее ласковое название: «Прекрасная Франция», «Добрая старая Англия», а то и просто «Земля отцов», как выражаются немцы, а вот наша земля звалась как никакая другая: «Святая Русь». Почему пристало к ней такое звучное имя? Неужели в старой России жили одни святые люди? Конечно же нет… Святые встречаются не часто, но именно они были образцами для подражания…», — писал В.Н. Тростников.

Эти слова перекликаются с мнением Константина Аксакова, который заявлял, что «христианское учение глубоко легло в основание его [народа] жизни. Отсюда среди бурь и волнений, нас посещавших, эта молитвенная тишина и смирение, отсюда внутренняя духовная жизнь веры. Не от недос-татка сил и духа, не от недостатка мужества возникает такое кроткое явле-ние! Народ русский, когда бывал вынужден обстоятельствами явить свои силы, обнаруживал их в такой степени, что гордые и знаменитые храбростью народы, эти лихие бойцы человечества, падали в прах перед ним, смиренным, и тут же в минуту победы дающим пощаду. Смирение в настоящем смысле несравненно большая и высшая сила духа, чем всякая гордая, бесстрашная доблесть. Вот с какой стороны, со стороны христианского смирения, надо смотреть на русский народ и его историю. В таком народе не прославляется человек с его делами, прославляется один Бог. Чтобы в этом увериться, стоит только припомнить нашу историю. Русские одерживают невероятную победу и, говоря о ней без всякого слова похвалы или гордости, приписывают ее помощи Божией; не чувство победного триумфа одушевляет их, а чувство благодарности к Богу. Налетают татары или поляки — народ говорит: это за грехи наши, мы прогневили Господа, — кается и выходит на неизбежную брань. Побеждены татары, взята Казань, разбиты рыцари, освобождена Москва, — русский народ не ставит памятников ни делу, ни человеку, а строит церкви и учреждает крестные ходы. Скажем здесь кстати о русском народе, что до христианства он был уже добрая почва и что слово Божие, упавшее на него, как на добрую почву, возросло во благе. Поэтому (со-гласно и с духом русского народа, согласно и с вечными началами веры, которыми, по благости Божьей, был он просветлен) исполнена такой глубокой простоты русская история… В самом деле, какая может там быть красивость и блеск, где нет поклонения человеку, где человек не любуется сам собой, где он, христианин, постоянно сознает себя греховным и недостойным и смиряется, молясь перед Богом. Здесь высшая духовная красота, не многим понятная… Нет, это народ христианский в настоящем смысле этого слова, постоянно чувствующий свою греховность… Да не подумают, чтобы я считал историю русскую историей народа святого. О, я тем бы нарушил и свое мнение о нем, и святыню его смирения! Нет, конечно, это народ грешный (безгрешного народа быть не может), но постоянно, как христианин, падающий и кающийся, — не гордящийся грехами своими… Грех был для русского народа всегда грехом, а не добродетелью; он в нем каялся, а не хвалился им. Начало всей его жизни, от которого по слабости человеческой он в поступках и отклонялся иногда, никогда его не отвергая, не переставая к нему стремиться и сознавая в таком случае себя виновным, есть вера православная. Недаром Русь зовется святой Русью. Назначение России было, казалось, явить на земле народ христианский по своему верованию, по стремлению, по духу своей жизни и, сколько то возможно, по своим действиям».

Русь — святая, потому что она в святыне видела свой «идеал», как любил выражаться М.В. Нестеров.

«Судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений», — писал столь любимый им Достоевский.

Епископ Уфимский Андрей (Ухтомский), верный приверженец славяно-филов, доказывал: «Да, православная Русь бывала и великая грешница… но православная Русь никогда зло не называла добром, никогда не поклонялась злу и никогда не переставала бороться со злом».

«Все народные начала, которыми мы восхищаемся, почти сплошь выросли из православия», — цитировал он Достоевского. — «Среди черт русского характера — доверчивое смирение с судьбой, любимые русские святые — смиренно-кроткие (но не безвольные!) старцы-молитвенники. Еще одна черта — сострадательность, готовность помочь другим, способность к самопожертвованию, самоосуждению, раскаянию, даже преувеличению своих слабостей и ошибок. Великодушие, как говорил Достоевский: “Русские — люди непрочной ненависти, не умеют долго ненавидеть”. Еще — открытость, прямодушие, несуетность, естественная непринужденность, простота в поведении. Широта характера, размах решений, природная талантливость, “широкий всеоткрытый ум”. Отзывчивость, способность все понять, уживчивость, легкость человеческих отношений, когда чужие за минутную встречу могут почувствовать себя близкими. Отсутствие погони за внешним жизненным успехом, за богатством, довольство умеренным достатком. Но если цель жизни — не материальный успех, то в чем она? Современное заблудившееся человечество не дает вразумительного ответа, цели его затуманились, люди все больше живут, чтобы лишь просто жить, бессознательно, механически».

М.В. Нестеров искал для этого «заблудившегося человечества» примеры веры и служения своей Отчизне из прошлого, и главным из них был пример преподобного Сергия.

Он высоко ценил речь историка В.О. Ключевского «Значение преподобного Сергия для народа и русского государства». В ней тот писал: «Чем дорога народу его память, что она говорит ему, его уму и сердцу?

При имени преподобного Сергия народ вспоминает свое нравственное возрождение, сделавшее возможным и возрождение политическое, и затверживает правило, что политическая крепость прочна только тогда, когда держится на силе нравственной…

Примером своей жизни, высотой своего духа преподобный Сергий поднял упавший дух русского народа, пробудил в нем доверие к себе, к своим силам, вдохнул веру в свое будущее. Он вышел из нас — был плоть от плоти нашей и кость от костей наших, а поднялся на такую высоту, о которой мы и не чаем, чтобы она кому-нибудь из наших была доступна…», — писал Ключевский.

Священник Павел Флоренский, которым заслушивался и зачитывался Нестеров, утверждал: «Чтобы понять Россию, надо понять Лавру, а чтобы вникнуть в Лавру, должно внимательным взором всмотреться в основателя ее, признанного святым при жизни, “чюднаго старца, святаго Сергия”, как свидетельствуют о нем его современники … Вглядываясь в русскую исто-рию, в саму ткань русской культуры, мы не найдем ни одной нити, которая бы не приводила к этому перво-узлу: нравственная идея, государственность, живопись, зодчество, литература, русская школа, русская наука — все эти линии сходятся к Преподобному. В лице его русский народ сознал себя, свое культурно-историческое место, свою культурную задачу, и тогда только, сознав себя, — получил историческое право на самостоятельность. Куликово поле, вдохновленное и подготовленное у Троицы, еще за год до самой развязки, было пробуждением Руси как народа исторического».

Картины из «Сергиевского цикла» прошли сквозь всю жизнь М.В. Нестерова, он обращался в своем творчестве ко всем основным моментам его жизни.

Он говорил Дурылину: «Я писал жизнь… лучшего человека древних лет Руси». И в жизни он искал и находил таких «лучших людей» своего времени. Всегда он хранил радостную и благодарную память о «батюшке Сергиев-ском», отце Федоре Троицком из Уфимской Сергиевской церкви, куда он дарил свои работы, приезжая в Уфу, человеке талантливом, бескорыстном, к которому шел народ в горе и радости.

Высоко ценил встречи, беседы с ялтинским врачом Л.В. Срединым, настоящим интеллигентом, другом А.П. Чехова, о котором писал: «Он был для меня одним из тех посланцев судьбы, которые обогатили меня духовно, показали мне мир Божий с его чудной, святой красотой». С интересом годами он всматривался в труды и взгляды Уфимского епископа Антония (Храповицкого), впоследствии архиепископа Волынского, а затем митрополита Киевского и Галицкого, «наисильнейшего», по его мнению, церковного деятеля своего времени, бессребреника и подвижника, «человека большой воли и ума», искреннего, прямого, «но слишком острого, невоздержанного на язык», страстно настаивавшего на возвращении Патриаршества в церковь взамен введенного Петром I подчиненного государству Синодального управления. Став при выборах Патриарха в 1916 году одним из трех человек, получивших наибольшее число голосов, он возглавил впоследствии в эмиграции всю русскую церковь за границей. Его портрет Нестеров писал с удовольствием. Ему были близки его многие взгляды. Так, в 1906 году владыка Антоний писал: «Продолжается разрушение святой веры, народных нравов, русской правдивости, русской чистоты, терпения и всепрощения; развращаются сердца учащихся детей, отравляются умы юношей, попираются узы священного брака, внушается злобная ненависть к родине и к церкви, стараются расслабить и разложить наше воинство…»

С тревогой писал владыка Антоний о духе индивидуализма и своего превосходства, который несет западная цивилизация.

«Не так чувствовал и чувствует свою любовь к родине народ русский. Не целью своей деятельности мыслит он свою страну и себя самого, а служебной силой для иной высшей цели, цели святой, божественной и всемирной. Неся в себе непоколебимую уверенность в неврежденном сохранении учения Христова, народ русский защищал и отстаивал с таким самоотвержением свою страну именно как хранилище божественной истины, как служительницу евангельского благочестия. Не себя самого, не свое благополучие, а это духовное сокровище ему вверенное, его охранение и расширение почитают русские люди высшим направителем своей и личной, и общественной, и государственной жизни. Сознание русское, народное — есть самосознание не расовое, не племенное, а вероисповедное, религиозное», — напоминал он.

Нестеров узнавал в его речах взгляды столь симпатичных ему славянофилов и Ф.М. Достоевского. В «Братьях Карамазовых» старец Зосима выражает мысли самого Достоевского: «Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе…: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: “Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их и даже преумножай”, — вот нынешнее учение мира… права-то дали, а средств насытить потребности не указали. Уверяют, что мир, чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояния, передает по воздуху мысли. Увы, не верьте таковому единению людей. Понимая свободу как преумножение и скорое утоление своих потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства…

Пламень растления умножается даже видимо, ежечасно, сверху идет…Народ загноился от пьянства и не может уже отстать от него…

Уже провозгласили, что нет преступления, нет уже греха… хоть и развратен простолюдин и не может уже отказать себе в смрадном грехе, но все же знает, что проклят Богом его смрадный грех и что поступает он худо, греша…

Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью…

Над послушанием, постом, молитвой даже смеются, а между тем лишь в них заключается путь к настоящей, истинной уже свободе: отсекаю от себя потребности лишние и ненужные, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушанием, и достигаю тем, с помощью Божьей, свободы духа. А с нею и веселия духовного!.. От народа спасение Руси… Народ верит по-нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает. Даже будь он искренен сердцем и умом гениален. Это помните… Берегите же народ и оберегайте сердце его… сей народ богоносец…».

Нестеров верил, что народ-богоносец после больших скорбей придет к покаянию и вспомнит свое историческое призвание.

В октябре 1941 года, когда гитлеровцы стояли у стен Москвы, Нестеров выступил в печати с обращением к народу, где вспоминал лучших сынов Москвы — преподобного Сергия Радонежского, Минина и Пожарского, Кутузова — в грозные часы истории возглавлявших ее защиту как символа русского духа, святыни. И «хотя лицо земли нашей… изменилось до основания», он призывал новых героев на защиту Отечества и выражал уверенность в их победе.

«Для нас же — по словам замечательного современного нестероведа Элеоноры Хасановой, — образцом духовного подвига остается творчество Михаила Васильевича Нестерова, выстоять которому в те годы помогла его «вера, что через Крестный путь и свою Голгофу — Родина наша должна прийти к великому воскресению».

С.Н. Дурылин, напоминая споры вокруг духовной темы в творчестве М.В.Нестерова, писал: « Любовь или нелюбовь к нестеровскому «Радонежу» предопределяется целостными судьбами не одного русского искусства, а всей русской культуры : если суждено быть русской культуре как творчески-самобытному органическому преемству от русской иконы…, от Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Достоевского, от Абрамцева Аксаковых и Мамонтовых, от славянофилов и К.Леонтьева, от великой «темы из Обихода» и Александра Иванова, — если суждено этому быть, то «Радонеж» Нестерова, возвращенный и расцветший в этом творчески-культурном русле, будут любить, изучать и благодарно хранить как одно из славных ранних достояний новой русской культуры, неразрывно связанной со старым «корнем» русского творчества и бытия, тем «корнем», которым, по древне-русской замете, «Основание крепко».* Если же этого не суждено в мировом плане, то и будущей русской культуре, если она будет — предстоит свой путь начинать с отрыва от всяческого «корня»… тогда и к «Радонежу» Нестерова не будет другого отношения, кроме сознательного или бессознательного отталкивания, вражды и отрицания…»

Каким будет лицо земли нашей в третьем тысячелетии? Это во многом зависит от того, сохраним ли мы нашу историческую память, о чем ратовал наш великий земляк, художник М.В.Нестеров.

Ентальцева И. Н. (Уфа)